с посетителями, одним веским словом улаживая столкновения и споры, чувствуя себя неограниченным владыкой в своем маленьком королевстве; семидесяти лет, всеми уважаемым обеспеченным человеком удалился на покой, а несколько лет спустя, разоренный, подобно миллионам других несчастных своих соотечественников, попал в городскую богадельню.

— Не мог он жить в богадельне, и все тут. Кто-кто, только не он! Ничего удивительного! Такому человеку это зарез. А в его возрасте с начала не начинают, — сказал, побелев как полотно, Оскар Беномен и покосился на мокрые неподвижные штиблеты, словно видел перед собой собственную участь.

По спине у Оскара пробегали мурашки, и весь дальнейший путь он шагал, искусственно напружив мускулы. До самого дома портного Фирнекеза он не проронил ни слова и все время держался на шаг-два впереди остальных.

Слоновая улица начинается внушительной аркой с прилепившимся к ней старым-престарым домом. Дальше уличка все больше суживается, подобно слоновьему хоботу, и на самом узком месте, там, где двое прохожих едва могут разминуться, и жил портной Фирнекез, на редкость смирный человек, который ни в каком клубе не состоял, ни с кем дружбы не водил, никогда не засиживался с приятелями в трактирах, неделями молчал даже с собственной женой, и только когда что-то в нем перебродит, вдруг возьмет да и разразится перед первым встречным какой-нибудь неожиданной сентенцией.

Тридцать лет назад все лицо Фирнекеза, в том числе лоб и припухшие веки, покрылось сыпью, от которой он никогда не лечился, и со временем эта багрово-красная короста стала как бы его обычным цветом лица.

Фирнекез сидел на столе и шил, деловито вдевая и откусывая нитку. Жена принесла ему в треснутой чашке без ручки какие-то бурые помои вместо кофе. Фирнекез посмотрел на помои и вопросительно перевел взгляд на жену.

— Не заваривать же каждый раз свежий. Некогда мне возиться. Совсем с ног сбилась с Карльхеном. За ним нужен уход да уход. — Она сильно шепелявила. Серая кожа лица опускалась складками на огромный зоб. Перекошенная на сторону, всегда слюнявая нижняя губа свешивалась до самого подбородка.

Это пятидесятилетнее, беззубое, хромоногое существо, в полном смысле слова кожа да кости, полгода назад родило ребенка и не чаяло в нем души.

Фрау Фирнекез унесла бурые помои на кухню, выплеснула их в кофейник, налила воды в чугунок, кинула в холодную воду кусок шпига и морковь, поставила на огонь, а своего Карльхена положила на плиту рядом с коробкой для воды.

Толстая соседка, у которой был безработный муж, четверо ребят и пустой шкаф на кухне, появилась в дверях и робко попросила горсточку муки. Фрау Фирнекез с готовностью помогала соседям, нуждавшимся еще больше, чем она.

— Ну, как она, жизнь? — сдавленным голосом, но развязно осведомился Оскар Беномен.

— Да как нашему брату живется в нынешние времена, перебиваемся, не правда ли, господин Фирнекез? — ответил за портного письмоводитель, а Соколиный Глаз бодро и вместе с тем смущенно усмехнулся вправо.

Ничего не сказав, портной слез со стола. Нынешние времена и события его не интересовали. В нем постоянно что-то бродило и вызревало, и это что-то он скорее угадывал чувством, чем контролировал разумом. Сантиметр висел у него на шее, как цепь. Фирнекез трудился не покладая рук, все ему задалживали — и он это терпел. Только по прошествии известного времени, дойдя до соответствующего накала, он вдруг соскакивал со стола, шел к кому-нибудь из должников — и за один присест пропивал полученные деньги.

Оскар Беномен объяснил господину Фирнекезу, который за всю свою жизнь не сшил ни одного фрака, что им требуется четыре особо элегантных фрака, но что с деньгами придется немного повременить. Соколиный Глаз тоже вставил слово. А письмоводитель убежденным тоном подхватил:

— Господин Фирнекез, конечно, не откажет.

На лице портного ожили одни только глаза, он ничего не отвечал, не слышал уговоров, — он уже снимал мерку.

Тут из кухни раздался рев Карльхена, и вдруг господин Фирнекез, с остекленевшими от гнева глазами, кивнув на дверь, мягко и внешне спокойно изрек:

— Доухаживает она его до смерти.

Проклиная всех и все, фрау Фирнекез подхватила орущего Карльхена с горячей плиты и смазала ему обожженную попку растительным маслом.

II

Ганс Люкс неподвижно сидел за кухонным столом с ножом в руке, уставившись в тазик с очищенной картошкой, возле которого лежала телеграмма из Гамбурга.

Тетка телеграфировала, что прибудет в четверг вечерним поездом. Двадцать шесть лет она прожила в штате Огайо.

Фрау Люкс стояла, прислонясь к плите. У нее были темные огненные глаза, гладкая, блестящая, почти коричневая кожа чужеземки, пухлые вишневые губы и гибкий стан. Она походила на девушку с Малайских островов, хотя ей уже исполнилось тридцать пять лет. Дети пошли в нее, у них были такие же гибкие, тонкие, смуглые руки.

Ганс Люкс, мать которого умерла от родов, воспитывался у тетки. Она была замужем за дровосеком. Трудолюбивая и более крепкая, чем ее уже стареющий благодушный супруг, она усердно помогала ему. Вечерами старик, взяв кусок твердого букового дерева, вырезал овечек и лошадок для маленького Ганса.

Тетка брала новорожденного с собой на работу и укладывала на запасные козлы — они и дома служили ему колыбелью. Муж пилил, она колола, вечером они вносили дрова в сарай, и так изо дня в день, тридцать шесть лет подряд, пока удар не уложил супруга в постель, откуда ему не суждено уже было подняться. У него отнялись руки, ноги, язык, он перестал слышать.

Всю последнюю неделю тетка сидела у кровати умирающего и шила себе траурное платье к похоронам. А умирающий наблюдал. Он только и мог что глядеть. Тетка приметывала черный креп к шляпе, а когда Ганс Люкс заметил, что можно бы заняться этим в соседней комнате, она заявила: «Все равно скоро помрет».

Умирающий не мог ни говорить, ни пошевельнуться, он лежал беззащитный и только в праведном гневе не отрываясь глядел на жену и мычал. Но она продолжала шить. Рабочая корзинка и сметанные куски траурного платья лежали у него на одеяле.

А когда он, испустив дух, повалился на подушку, траурное платье было уже готово — старое черное подвенечное платье, тетка только немножко переделала и расставила его.

Примерно в это же время тетушка получила письмо от своего первого обожателя, который, убоявшись крутого нрава милой, удрал в Америку: если она и сейчас согласна выйти за него, пусть приезжает. У него большая ферма и столько коров и лошадей, скольких нет на родине и у сотни крестьян, не говоря уже о нефтяных промыслах,